В рассказе о столкновении Тургенева с Федором Достоевским мы, наконец, подошли к грандиозной ссоре, разведшей писателей на десятилетие.
О ссоре поведал сам Федор Михайлович в подробном письме Аполлону Майкову. Эх, его бы привести полностью, но кто же читать будет? Почти четыре с половиной тысячи слов накатал взбудораженный писатель, для формата блога это совсем не подходит.
Придется довольствоваться выжимками.
Датировано письмо 16 августа 1867 года.
Пишется из Женевы.
Начинает Достоевский с плача, как тяжело ему за границей, надо понимать, «не то, что западнику Тургеневу». Тот уехал добровольно, а Достоевского вынудило плохое здоровье да преследующие кредиторы.
И вот первый подходец.
«Мыслей моих Вам не описываю. Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое. Но что говорить об этом! Немцы мне расстроивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже».
с сайта novyefoto.ru
Достоевский все больше впадал в славянофильство, причем пошиба самого агрессивного. Рассадником его мыслей стал небезызвестный «Дневник», который он вел публично во второй половине 1870-ых. Я читал его два раза. В 1990-ых на фоне развала империи «Дневник» воспринимался предупреждением. Сейчас же…
Сейчас это показатель цикличности русской истории, где ничего не меняется, поскольку никакие уроки не усваиваются, выводы не делаются, да попросту историческая память отсутствует. Сейчас опять главенствует риторика, провозвестником которой выступал публицист (не путать с писателем!) Достоевский. Согласно риторике этой Христова чистота России противостоит гнилой западной цивилизации.
Достоевский в своих антизападных штудиях договаривается до вещей абсурдных, оборачивая даже позорное поражение победой. А хорошо, даже замечательно, что мы проиграли Крымскую войну, иначе бы Франция с Англией увидели бы нашу силу и в пятилетку бы сварганили войну новую, а так мы им еще покажем. Как мы хитро сделали, что побили Наполеона в союзе с европейскими державами, иначе бы они увидели нашу силу и…
Значит, Запад плох и отсюда следует лишенный логики вывод - Россия хороша (почему же если Запад плох, она хороша-то?). Тот же Достоевский пребывает в плену мифа о русском народе, как богоносце. Наиболее показательно миф этот выразился в его статье «Мужик Марей», где возведен в абсолют ничего не значащий, поэтичный случай, поразивший автора в детстве. Мальчиком Федя испугался волка (показательно, что волк ему почудился, может, никакого волка-то и не было), но его успокоил мужик Марей, сильный и большой. Из такого посыла выводится фигура былинного богатыря (никакого подвига, впрочем, не совершившего). О народе сия зарисовка не говорит ничего, зато эмоционально выражено, и вот уже свыше века мусолится, словно не было таких аналитических вещей как бунинская «Деревня».
Пореформенная Россия виделась Достоевскому сильной державой, с пробуждающимся народным сознанием.
Тургенев же относился к происходящему куда как критичнее.
Вернемся к письму. Вдоволь посетовав на соотечественников, которые так не любят Россию, что переехали в Германию («В каких-то шпицов, ворчливых и брезгливых, они за границей обращаются») Достоевский выруливает на вечно волнующую его денежную тему. Он ведь опять проигрался ( ). Расписывая свое бедственное положение, и вот-вот готовясь попросить у адресата денег, автор делает резкий кульбит в сторону.
В его рассказе появляется Иван Гончаров, который тоже играл.
«Играл он с лихорадочным жаром (в маленькую, на серебро), играл все 2 недели, которые прожил в Бадене, и, кажется, значительно проигрался. Но дай бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: «Зачем я всё проиграл, а не половину, как он?»
Гончаров всё мне говорил о Тургеневе…»
Что говорил? К описываемому времени Гончаров насчет Тургенева элементарно сошел с ума, на чем мы еще остановимся в соответствующей арке. То есть, вряд ли характеристики Гончарова были насчет коллеги превосходны. Достоевский их не упоминает. Также как не упоминает в письме, насквозь пронизанном денежной темой - зачем, проигравшись, пошел к Тургеневу. По его версии, просто так пошел. Просто так пошел, держа в памяти, предыдущий долг.
«Гончаров всё мне говорил о Тургеневе, так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился, наконец, ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 67 года (с 65, - прим. авт), с Wisbaden'a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!). Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное; а главное, его книга «Дым» меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. Нашел я его страшно раздраженным неудачею «Дыма». А я, признаюсь, и не знал всех подробностей неудачи. Вы мне писали о статье Страхова в «Отечественных записках», но я не знал, что его везде отхлестали и что в Москве, в клубе, кажется, собирали уже подписку имен, чтоб протестовать против его «Дыма». Он это мне сам рассказывал. Признаюсь Вам, что я никак не мог представить себе, что можно так наивно и неловко выказывать все раны своего самолюбия, как Тургенев».
Психологически, конечно, красотень получается. Вспомним молодость Достоевского, где именно он позволял себе «наивно и неловко выказывать все раны своего самолюбия», служа для Тургнева предметом насмешек ( ). Теперь роли поменялись.
Касаемо романа «Дым». Он действительно, пришелся не ко двору читающей России. Как по субъективным, так и объективным причинам.
Причина объективная - этот роман не принадлежит к числу лучших созданий Тургенева. В «Дыме» он попытался сыграть на одном из главных своих лейтмотивов - слабый мужчина Литвинов попадает под влияние сильной женщины Ирины, отчего следует катастрофа. Финал сводится к метафоре, что, мол, все дым, - и жизнь, и слезы, и любовь, и наши вечные споры, и страна под названием Россия.
И все же Достоевский либо чего-то не понял, либо лукавит, либо Тургенев нарочно его дразнил, когда «Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве».
Эту идею в романе выражает не авторское альтер-эго, а несчастнейший человек Созонт Потугин (кстати, говорящая фамилия). Любовь сделала Потугина собачонкой предмета своей страсти Ирины, и он вынужден по ее просьбе взять на воспитание чужого ребенка (характерно, что девочка умерла, то есть и эта жертва его была напрасна) и быть конфидентом между нею и главным героем. Потугин такой же слабак, такой же дым, как и остальные.
«Литвинов посмотрел на Потугина, и ему показалось, что он никогда еще не встречал человека более одинокого, более заброшенного… более несчастного. Он не робел на этот раз, не чинился; весь понурый и бледный, с головою на груди и руками на коленях, он сидел неподвижно и только усмехался унылой усмешкой. Жалко стало Литвинову этого бедного, желчного чудака».
Тургенев дал маху не удержав баланс, и нелицепритяные монологи Потугина о бессмысленности российского шапкозакидательства были восприняты как авторская декларация не только Достоевским, но и Тютчевым с Герценым.
При этом, странно, что чуткий Достоевский не разглядел в «Дыме» сатиру направленную на эмигрантов, обратившихся за границей в «шпицев». Потугин ведь противостоит и этим комнатным бунтарям (сам комнатным бунтарем являясь).
Идем по письму Достоевского дальше. Поругав Тургенева за атеизм, он возвращается на излюбленного конька:
«Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущественно провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им, наконец, факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны. 2-е). Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая - это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности - свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. - Для чего? - спросил он. - Отсюда далеко, - отвечал я; - Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился. Видя его так раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностию сказал ему: «А ведь я не ожидал, что все эти критики на Вас и неуспех «Дыма» до такой степени раздражат Вас; ей-богу, не стоит того, плюньте на всё». «Да я вовсе не раздражен, что Вы!» - и покраснел».
«С чрезвычайно удавшеюся наивностию» - это пять баллов, тем паче для самого Тургнева проблема отрыва от Родины была актуальна. Он признавал: «Я чувствую, что, отдалившись от почвы, скоро умолкну».
Едем вдоль письма дальше:
«Я перебил разговор; заговорили о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев:
«Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!».
Он побледнел (буквально, ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: «Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!» Я ответил: «Хоть я читал «Дым» и говорил с Вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что Вы это скажете, а потому извините, что я Вас оскорбил». Затем мы распрощались весьма вежливо, и я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда. На другой день Тургенев, ровно в 10 часов утра, заехал ко мне и оставил хозяевам для передачи мне свою визитную карточку. Но так как я сам сказал ему накануне, что я, раньше двенадцати часов, принять не могу и что спим мы до одиннадцати, то приезд его в 10 часов утра я принял за ясный намек, что он не хочет встречаться со мной и сделал мне визит в 10 часов именно для того, чтоб я это понял. Во все 7 недель я встретился с ним один только раз в вокзале. Мы поглядели друг на друга, но ни он, ни я не захотели друг другу поклониться.
Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне всё равно, хотя с своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха «Дыма» и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее.
Но черт с ними со всеми!»
Послав всех к черту, Федор Михайлович возвращается к просьбе о деньгах. 150 рублей ему надо.
А к письму этому мы еще вернемся. Тургенев ведь его прочитал и немедля выдвинул встречную версию встречи, приведшей к размолвке.
Об этом мы поговорим в следующем посте.
А первая сюжетная арка о брани Тургенева здесь:
Комментарии (5)