Иногда я бываю идеальным человеком. Да, такое со мной случается. Обычно это происходит около семи часов утра. В семь часов утра я, как правило, крепко сплю. Переворачиваюсь с бока на бок, и сплю. Смотрю эротические сны, и сплю. Почесываю лодыжку и сплю. Мне кажется, нет более совершенного человека на земле, чем журналист, почесывающий во сне лодыжку. Особенно, если это чужая лодыжка. Ведь, бодрствуя, журналист чешет исключительно собственное самолюбие. Но в Женеве я изменил самому себе, и, одновременно, лодыжке. В Женеве я проснулся в эти самые семь утра. Чтобы посмотреть утренний город, местами напоминающий озорную школьницу. Нет, все-таки эротические сны дают о себе знать.
Школьницей Женева только притворяется. Хотя, так делают многие дамы бальзаковского возраста. Женеву выдает ее пунктуальность. Все-таки, школьницам пунктуальность не присуща. Я еще не настолько стар, чтобы забыть это.
Пронизывающий ветер с Женевского озера быстро выдул из меня все кофейные пары. Этот ветер сдувал с ног, присвистывал и вообще всячески намекал, что на моем счете недостаточно денег, чтобы гулять по швейцарским городам. Я стойко сопротивлялся и крепко сжимал свою кредитную карточку. Где-то в Москве менеджер крепко сжимал мой договор, по которому я должен был выплачивать тридцать восемь процентов годовых по этой кредитной карте, и хитро улыбался.
Около девяти утра я, обычно, еще сплю. Переворачиваюсь с живота на спину и сплю. Смотрю во сне, как я управляю планетой, улыбаюсь, и сплю. Выталкиваю все живое из кровати, и сплю. Чужая лодыжка возмущается, но я ее не слышу, так как сплю. Но не в этот раз. Женева, ты даже не подозреваешь, как ты изменила мой образ жизни. В эти девять утра я вышагивал по мосту и тер свою сонную небритость на лице. Хотя рука, по привычке, тянулась к лодыжке.
Часы в Женеве на каждом углу и на каждом здании. Самый бессмысленный вопрос, который можно задать прохожим в Женеве — сколько времени? Время здесь течет сквозь пальцы. Быстрее в Женеве утекают лишь швейцарские франки. Или в чем у вас там открыт счет на кредитной карточке.
Я не ношу часы уже много лет. Последние часы, которые обнимали мою руку, достались от отца, а ему от завода за хорошую работу. Но потом меня побили гопники, и часов я лишился. С тех пор я часов не ношу. А ношу кепку и трико с полосками. В России такая маскировка, в принципе, помогает. Особенно, когда я возвращаюсь поздно с работы. Но в Женеве почему-то на меня смотрели вопросительно и уступали беговую дорожку.
В одиннадцать утра я, как правило, еще сплю. Переворачиваю подушку после встречи с вражеским марсианским флотом сухой стороной и сплю. По-фрейдистски привередливо рассматриваю свои эротические сновидения, анализирую степень мужского либидо… стоп Фрейд, прости, я должен еще раз пересмотреть этот момент. Обычно я пересматриваю несколько раз. Но не сегодня. Женева шагала навстречу мягкими тротуарами и гибкой брусчаткой. Утреннее солнце обнимало мягкой простыней еще сонного света. Набоков завидовал моим метафорам.
Со временем я не в ладах, и это знают все мои друзья и знакомые. Если встреча назначена на одиннадцать, значит я подойду к двенадцати. Так устроен мой организм, и в этом я не сильно отличаюсь от школьницы. От этого своего непунктуального свойства я всегда страдаю. От этого моего непунктуального свойства всегда страдала моя карьера. Чужие лодыжки это качество всегда воспринимали без особого восторга. Вполне справедливо полагая, что опоздания — их законная природная привилегия.
Но Женева не строила особых иллюзий в отношении меня. Она знала, что нашим лодыжкам не суждено было сблизиться. Через два часа меня ждал трансфер в аэропорт. А Женеву — новые мальчики, доверху наполненные сомнениями и непонятными желаниями.
В двенадцать я, бывает, еще сплю. И не понимаю, почему люди называют это время — полдень. Полдень, это когда прошло пол дня. Но в двенадцать я только переворачиваю телефон микрофоном вниз, чтобы будильник, заведенный в нем, не звонил так громко. В двенадцать я смотрю на недопитую бутылку вина, на свое отражение в ней, и понимаю, что чужая лодыжка мне только что приснилась. Двенадцать — это время, когда оканчивается подписка на эротические сны. Можно, конечно, дотянуться до пульта и включить НТВ, но это уже жесткое порно.
Не смотря на столь раннее время, город предлагает сыграет в интеллектуальные игры. Например, в Чапаева.
Женева вообще, похоже, была в этот день в игривом настроении. После двухчасовой прогулки она предложила отдохнуть. Женева не учла только одного — журналисты на такое не купятся. Если поблизости нет ресторана с пивом и стриптиз-бара, то это не отдых, а временная передышка перед марш-броском. Но лавочка, устремленная в бесконечность, вызвала острые приступы патриотизма. На такую можно было бы посадить 128 бабушек. Я замерил.
Около часа дня я плавно начинаю рулить левой ногой в душ. Потом фланирую в душе и мою левую ногу. Мои плавники наполняются настроением и оптимизмом. В это время я воображаю себя рыбой, сельдью там, или треской. Если я занимаюсь водными процедурами на протяжении недели или двух подряд, то я становлюсь безработной треской. Хотя я не понимаю, с какой стати треска, вроде меня, должна трудиться. Но этот аргумент в объяснительной почему-то мне никогда не помогал. Я в смущении. По-моему, отличное слово — треска. И она многое объясняет.
Кажется, в этой истории я должен был написать про Женеву. Подождите, в данный момент крупные капли стекают по моей лицевой небритости, а ведь еще раннее утро, всего лишь начало второго. Мартовский ветер с Женевского острова холодит подмышки и другие сокровенные места. Чемодан ждет в коридоре. Это был приятный сон, но все же весьма прохладный, и чуть скоротечный. В следующий раз лучше включу эротический. Местом действия, разумеется, станет Женева.
published on according to the materials
Запись взята с сайта .
Комментарии (0)