Продолжаем публиковать фото-репортаж от ЖЖ-пользователя se-boy: То, что на перевале Мазено, который и так не подарок, будут трудности, стало понятно примерно дня за два до. Некоторые просчеты при планировании поездки все сильнее проявлялись по мере набора высоты. О них стоит рассказать подробнее.
Смотрите также Часть 1, Часть 2, Часть 3.
(51 фото)
1. Наши следы. Больше в этой сказке никого не было.
Перво-наперво, производителей снаряжения, которые гонят откровенный брак, надо стрелять без суда и следствия. Конечно, это наш просчет (в большей степени мой), что не проверили ксюшин спальный мешок, доверившись написанному. Но кто бы мог подумать, что спальник с заявленной температурой до минус 7 на самом деле совершенно не греет уже при 0? Ноль и минус два были на 4000, именно на этой высоте мы обменялись спальниками – я значительно невосприимчивее к холоду.
Однако на 4700, где ночью было значительно холоднее, я стал замерзать. Не помогло и то, что Ксюша навалилась сверху в моем пуховом спальнике, который держит до минус 20 (проверено!) и который она расстегнула, накрывая меня. Наполненная кипятком фляга в ногах остыла примерно часа через два, и после этого я уже об нее не грелся, а скорее мерз. Подмораживало снизу. То есть сверху даже жарко, а вот от земли сквозь коврик тянуло просто коцитовым холодом. В конце концов решение нашлось: минут 15–20 я спал на спине, потом, когда она замерзала, переворачивался на бок, потом на живот и т.д.
Разумеется, о сне речи не было – лишь вязкий полубред, дополняемый безумными от недостатка кислорода видениями. Подсознание перемешивало горы, людей, обрывки разговоров, ситуации прошлых дней и лет – и все это в ярких, режущих глаз красках и строгой четкости, свойственных высокогорью. Будто проживаешь несколько жизней. Время от времени, наводя печаль, в видения вторгался вполне сознательный ледоруб. Печаль проистекала от мысли, что ледоруб и веревку проводник взял лишь потому, что иначе с перевала не спуститься. Логика железная, но мысль эта впервые встала передо мной Сивкой-Буркой именно сейчас. И стало еще холоднее.
Второе «но» заключалось в том, что набирали высоту мы слишком быстро: сначала 4000, на следующую ночь 4700, а уже утром предстоял перевал в 5400. С такой прытью горная болезнь обеспечена, потому планировалось провести еще одну акклиматизационную ночь на высоте 4700. Однако диетический спальничек свел дополнительное время на нет. Холодная ночевка и так отняла силы, повторять не хотелось (тем более что после перевала ждала еще одна ночь на высоте около 5 тысяч), кроме того, неизвестно, как долго продержится хорошая погода, которая здесь меняется в одночасье.
В общем, «мы жили бедно, и нас ограбили» (с). Имело смысл принять гипоксен и рискнуть пойти на перевал. Правда, если гипоксен не подействует, вот тогда будет совсем интересно.
Проводник каким-то чудом находил путь среди фантасмагории плоскостей и нагромождений каменно-снежного хаоса. Пару раз попались сложенные туры (два камня, поставленные один на другой), указывавшие, что направление верное. Уход в сторону – это удлинение маршрута минимум на несколько часов, и то при условии, что найденный путь проходим. Но все это было потом. А пока…
***
Утро. За горами на востоке едва светлеет край неба. Проводник берет ледоруб и идет молиться Аллаху. Он разбивает лед в озерце неподалеку, чтобы омыть лицо и руки перед молитвой. Пару горстей воды едва удается добыть – озеро промерзло до дна. Рассказывая об этом, Самандар содрогается и еще ближе придвигает замерзшие руки к газовой горелке. Она шипит и плюется газом, и это единственный звук в предутренней тишине, все остальное сковал холод. Мы сидим и смотрим на огонь, собравшись впятером под навесом. Солнце медленно один за другим выводит из сумерек близлежащие пики.
Наконец первые признаки жизни – срываются и с шумом катятся вниз по склонам оттаявшие под солнечным светом камни. До нас им далеко – место для стоянки хорошее. На горелку водружается котелок со снегом и льдом. Вода очень быстро закипает (на этой высоте примерно при 80 градусах), и носильщики греют над паром лепешки чапати. У меня кусок в горло нейдет – мало акклиматизации, поэтому предлагаю поделикатесничать и открыть банку консервированных персиков. Самандар и носильщики предпочитают мед с чаем, а с персиками беда – они и не радуют, и во рту смерзаются, и зубы ломит страшно.
Через силу съедаю несколько половинок и закачиваю, словно раствор, в себя полбанки сиропа – гипоксен нельзя принимать без еды. Объясняю проводнику, зачем нам с Ксюшей таблетки, он согласно кивает.
Третье «но», как оказалось, стало реакцией на гипоксен. Это хорошее средство, горняшку он нейтрализовал, однако вскоре после приема таблеток я начал впадать в анабиоз. Состояние удивительное – стоит даже при ходьбе закрыть глаза, начинаются сновидения. А уж на привалах я просто проваливался в крепкий и здоровый сон. Причем так реагировал только я, у Ксюши все было в порядке. По приезде домой маленько погуглил, оказалось, на некоторых людей гипоксен оказывает такое действие. Интересно почему? К счастью, на ясность рассудка и координацию таблетки не повлияли.
2. Склон все круче. Уже кое-где можно наблюдать отрицательный угол.
После 5100 начинается сплошной снег. Идти труднее, ботинки проскальзывают, но с другой стороны смерзшиеся камни больше не уходят из-под ног. Идем в очках либо масках, потому как блеск от снега нестерпимый. Погода потихоньку портится – небо время от времени затягивает серостью, серым делается и все вокруг, и когда показывается перевал, он выглядит неприятно – увенчанная толстой снежно-ледовой шапкой перевальная седловина походит на застывшую приливную волну.
3. Перевал Мазено (около 5400 метров), вид с юга.
Перед последним броском решаем еще раз передохнуть. Едва плюхнувшись на зад, я тут же отключаюсь и просыпаюсь, только когда окликают. Серая мгла ушла, по небу быстро несутся легкие облака. Но в голове по-прежнему туман. Чувствую небольшой страх – не началась бы горняшка прямо перед перевалом.
4. Недалеко от перевала. Уже проснулся.
Последние метры перевального бруствера даются с трудом – очень скользко, и приходится воспользоваться палкой. Над обрывом по другую сторону нависает снежный козырек, закрывающий вид вниз. Подходить к краю желания нет, потому лезем выше. Забравшийся первым Самандар кричит, что нашел безопасное место для спуска – козырька нет, и вгоняет ледоруб в склон на всю рукоятку.
5. Справа козырек, за ним обрыв. Мы лезем выше. Дует леденющий ветер, от которого раньше нас защищал склон. Наконец можно посмотреть вниз. И тут…
Вся сонливость враз куда-то улетучилась. Мы что, будем спускаться здесь? МЫ БУДЕМ СПУСКАТЬСЯ ЗДЕСЬ??? Но ведь здесь можно только падать! Северная сторона перевала Мазено это гигантский обрыв. Склон похож на воронку с той лишь разницей, что начальная часть воронки очень крута. На середине спуска из-под снега видны камни, там худо-бедно ползти можно, но вот после начинаются многометровые осыпи, и я гроша ломаного не дам, что там получится пройти. Нижняя часть воронки загибается настолько круто, что сверху не просматривается. Значит, вряд ли там будет легко. Действительно, Самандар говорит, что в самом низу снова понадобится страховка.
6. Вид с перевала на ледник. До него около 400 вертикальных метров. Дальше вплоть до Каракорума почти безжизненная высокогорная пустыня.
К ледорубу привязываются 50 метров веревки, после чего моток улетает вниз, и один из носильщиков отправляется проверить, как веревка легла, и закрепить ее. С содроганием смотрим, как он спускается. С не меньшим содроганием я смотрю на противоположный склон. Там гигантское снежно-ледовое поле толщиной в несколько этажей, кажется, вот-вот оторвется и обрушится вниз. Если это произойдет, когда спустимся на ледник, шансов выжить никаких. Проследив за моим взглядом, Самандар кивает:
– Внизу надо сразу уходить вправо и вперед, иначе…
– Что иначе?
– В начале 50-х годов два солдата пакистанской армии спустились здесь и решили пройти прямо под склоном. Такой вот кусок упал на них. Перемолотые кости через сорок с лишним лет мы нашли в устье ледника. Еле опознали их по клочьям униформы.
7. Один из носильщиков уходит вниз. Напротив тот самый «кусочек». За ним еще один поменьше.
Думаю о времени. Мы вышли на перевал около двух дня, и очевидно, что спустимся вниз только к вечеру. А ведь по полному трещин леднику, видимо, придется топать до относительно безопасного места, где можно поставить палатки. Самандара занимают те же мысли:
– Мы можем заночевать здесь и спуститься на следующее утро.
– Здесь?!
– Чуть ниже мы прошли небольшую площадку. Там можно поставить палатку.
8. Я в раздумьях на краю обрыва. Альтиметр еще не успел адаптироваться и показывает меньшую высоту. Температура тоже врет – альтиметр лежал в черном фоторюкзаке и нагрелся на солнце.
Ночь на 5400 в холодном спальнике на пронизывающем ветре да еще под более чем сомнительным воздействием гипоксена – хорошая альтернатива полету вниз! Я по-прежнему уверен, что стоит сделать хоть шаг по этому склону, и дальше нас понесет. А потом нас понесут. Если, конечно, найдут внизу то, что останется. Но откинуть копыта тут от холода или отека мозга, когда кончится действие гипоксена, тоже не вариант.
– Samandar, – говорю я, – let’s go down now. Okay?
– Okay-mokey, – отвечает он, и я улыбаюсь.
Это самое «окей-мокей» стало присказкой – Самандар использует его часто и подходяще к ситуациям. Такое же заразное и устойчивое словосочетание, как и «культур-мультур».
– Тогда делаем так: я сейчас поведу Ксению (это правильно, потому что Ксюша боится высоты и еще ни разу не была в такой передряге), за нами, чуть погодя, пойдешь ты. Справишься сам? – спрашивает Самандар.
– Конечно! – бодро отвечаю я, напрасно пытаясь избавиться от навязчивого образа летчика-героя Гастелло и забыть о безвременно покинувших этот мир пакистанских военных.
Порядок спуска следующий: на опасных частях склона мы идем налегке, а носильщики челночат с грузами. Абдул берет мой рюкзак и отправляется. Я почему-то не против.
9.
10. Ксюша думает о смысле жизни. Жалко, глаз не рассмотреть
Внизу виден Абдул.
Ксюша потом говорила, что, посмотрев вниз с перевала, подумала, что пора написать смски родным и близким. Она забыла, что связи нет.
Противу ожиданий, спускаться поначалу легко. Веревка дает хорошую опору и чувство безопасности. Главное ее не отпускать, но об этом и речи нет, пожалуй, никакой Шварценеггер ее из моих рук не выдерет.
Через 50 метров веревка заканчивается – как раз из-под снега появляются скалы. Порода серая, сильно разрушена, но снег и лед держат камни, и по ним можно продвигаться вниз. Самандар кивает на мой рюкзак, который до конца веревки донес Абдул, и спрашивает, смогу ли я нести его дальше сам. По скалам это можно делать – такой опыт у меня есть. Но с рюкзаком я здорово прибавляю в весе – в доказательство из-под ноги срывается булыжник и, быстро набирая скорость, ускакивает вниз. Решаю задержаться и уйти чуть вбок, чтобы Самандар с Ксюшей, которые идут первыми, не попали под камнепад по моей вине.
Спускаться неудобно – на спине большой рюкзак, на животе – фоторюкзак, я словно беременный с обеих сторон, и приходится двигаться по склону боком. Постепенно дохожу до начала осыпи. Она выглядит неприятно – из тех, по которым можно подняться, но вот спускаться… Кое-где на осыпи видны крупные камни, часть склона спрятана под снегом. О том, что еще ниже, сейчас думать даже не хочется. В моменты отдыха пытаюсь фотографировать.
11. Сверху чуть в стороне спускается носильщик. Снег, который он потревожил, не может остановиться и комками катится безостановочно вниз.
Ползу по осыпи. Штаны на боку промокли и в ботинках полно снега. Склон все круче, поэтому стараюсь двигаться от одного большого камня до другого, делая диагональные траверсы. Блин, сад камней, только поставленный на попа! Осыпь просто бесконечная, гораздо больше, чем думалось. Всему виной разреженный воздух и отсутствие ориентиров – не с чем сравнить размеры.
Постепенно накатывает безысходность – очевидно, что в один прекрасный момент крутизна станет такой, что я потеряю сцепление с поверхностью. Вскоре доползаю до последнего камня – дальше только серая щебнистая поверхность склона, кое-где перерезаемая полосками снега. Не знаю, насколько тут круто, но мне очень не нравится. Жалею, что нет кошек.
К этому времени я на склоне один. Далеко внизу Самандар довел Ксюшу до выполаживающегося участка, где можно даже нормально стоять, и теперь они сидят и смотрят вверх на меня. Они будут ждать, пока все мы не соберемся рядом с ними – для дальнейшего спуска опять нужна веревка. Смотрю наверх. Носильщики что-то замешкались – никого не видно. А идти дальше не хочется, чувствую, что спуск пойдет на грани. Лучше посидеть, передохнуть.
Это примерно середина склона. Хочется пить, а воды во фляге совсем мало. Отпиваю пару маленьких глотков и прячу флягу в карман рюкзака. Ледник и окружающие стены замерли, будто в ожидании. Только облака несутся в тонком воздухе. Передать эту грандиозность невозможно. Хуже, что самому трудно оценить расстояние и размеры. Рассматриваю ледник, пытаясь понять, что ждет там, когда спустимся. Если спустимся… Внезапно замечаю какое-то движение. На леднике два человека! Их еле видно отсюда, даже сравнить не с чем. Достаю фотокамеру.
12. Вот она редкая возможность передать масштаб. До низа около 200 вертикальных метров. Подсказка: люди идут правее большого валуна на леднике.
13. Максимальное увеличение объективом на 300 мм. Два человека в центре фото.
Кричу Самандару, указывая вниз. Он тоже замечает людей и кричит что-то мне в ответ, но невозможно разобрать слова – слишком далеко. Интересно, что нужно этим двоим? Быть может, они заметили нас? Но кто это? Ближайшая деревня в дне пути вниз (соответственно, в 2-3-х наверх). Никто из местных просто так сюда гулять не отправится. Неужели иностранцы? «А вдруг, – шепчет внутренний голос, – какие-нибудь талибы?» Еще раз смотрю в телевик. У людей не видно рюкзаков за спинами, двигаются быстро и местность знают – путь их зигзагами, видимо, обходят трещины. Похоже, это горцы. Непонятно и неприятно, но здесь я себя чувствую в безопасности – только камикадзе полезет на такой склон. Однако рассиживаться нечего.
Прячу камеру, надеваю оба рюкзака и покидаю последний надежный камень – словно в плавание отправляюсь. Спускаться приходится по-прежнему на боку, но теперь перекатиться с боку на бок нельзя – почва ненадежна, чувствую, как щебень гуляет под ногами. А боку давно уже мокро и холодно…
Внезапно из-под правой ноги уходит опора, тут же срывается левая нога, и я скольжу вниз. Бешено пытаюсь воткнуть, закопать ноги в щебенку – ничего не получается – только камни вырываются и катятся, катятся в пропасть. Прижимаюсь телом к склону, хватаю щебенку руками, растопыриваюсь, как могу, и наконец торможу, проехав метра четыре. Лежу распластавшись, при малейшем движении почва подо мной подается на сантиметр-другой. Это плохо. Постепенно ногами утаптываю некую полочку из щебня. Вроде держит. Попить бы.
Надо снять большой рюкзак, он слишком тяжел, тянет вниз и стесняет движения. Без него можно спуститься ползком и, быть может, даже на четырех точках. «Попробуй высвободить плечо», – говорю себе, но едва отрываю руку от склона, как полка под ногами рассыпается, и я снова начинаю ехать. На этот раз попался – остановиться не удается, я скольжу, постепенно разгоняюсь и, если сейчас же не задержусь, то до смерти доеду быстрее, чем до низу.
Время растягивается. Отчетливо вижу, как меня догоняют мелкие камешки, глотаю поднятую пыль, пахнет мокрой, нагретой солнцем скалой. Страха нет, просто очень хочется жить, неимоверно хочется. Это желание сконцентрировалось во всем теле, в ногах и руках, я изо всех сил цепляюсь за склон, будто превратился в один большой крюк, в зацепку. Но еду и еду дальше. С треском рвется перчатка, также слышно, как лопается что-то в рюкзаке (пластиковая застежка).
Остановка. Не знаю, как, но получилось остановиться. Теперь я в ловушке между двумя рюкзаками, и шевелиться совершенно не хочется – никакого желания ощутить вновь безысходность, когда под тобой прокручивают гору. Вверху по-прежнему никого, внизу Самандар смотрит на людей, идущих по леднику. Они уже под самым склоном и вот-вот пропадут из поля зрения… Они идут к нам.
<…>
Сколько прошло времени? Неизвестно. Полтора часа? Два? Вижу, как шедшие по леднику добираются до Самандара с Ксюшей, он что-то говорит им, и один из пришедших начинает подниматься ко мне. Понимаю, что это никакие не талибы, а люди Самандара, которых он каким-то чудом вызвал из деревни внизу. Впрочем, горец, который до меня добирается, выглядит так, как изображают смертников – с густой черной бородой, жесткими чертами лица, в Москве такого менты вмиг бы схватили, не задавая вопросов даже.
Киваю на рюкзак и спрашиваю: «Can you take it off?» Дядька стаскивает с меня рюкзак и надевает на себя. Поднимаюсь, мы беремся за руки и начинаем идти вниз на жесткой сцепке – я чуть ниже, он повыше. Когда вдруг у меня из-под ног уходит опора, и камни улетают вниз, он поддерживает меня. Когда он теряет равновесие, я играю роль подпорки. «Slowly», – монотонно повторяет горец, и, видимо, это единственное слово, которое он знает по-английски. Так, страхуя друг друга, идем. Приходится забирать чуть вправо, потому что теперь Самандар с Ксюшей прямо под нами, и им приходится уворачиваться от камней, которые срываются у нас из-под ног.
Медленно, шаг за шагом, ставя ноги боком, идем вниз, балансируя всякий раз, как ноги начинают ехать. Можно перевести дух.
Внезапно сверху слышится далекий крик. В ту же секунду внизу кричит что-то на урду Самандар. Он указывает рукой вверх. Оборачиваемся, и тут становится не по себе. На нас летит наша жратва. Причем вся.
Носильщики перетаскивали свой багаж по скалам и складывали его на последних камнях перед осыпью. Видимо, ослабла перевязь, и пластиковый бочонок с едой выскользнул. Теперь он катится вниз, все более набирая скорость. С каждым мигом он подскакивает все больше, задерживается в воздухе все дольше, пока наконец не начинает нестись гигантскими скачками, едва цепляя склон и бешено вращаясь. Все происходит за какие-то секунды – успеваю подумать, что падает эта штуковина прямо на нас, и увернуться нет никакой возможности – мы крайне ограничены в маневре.
В следующий момент бочонок, достигнув верха очередной параболы, снова врезается в склон и на этот раз не выдерживает удара – крышку срывает, и еда, фонтанируя, равномерно распределяется по северному склону перевала Мазено. В воздух летит лапша, мука, консервы, хлеб и т.д. Поистину жертвоприношение богам щедрое! Плата за перевал более чем достаточна. Жаль сгущенку, которую специально не открывали – хотели отметить подъем. Зато теперь бочонок опорожнился и изменил траекторию полета, видно, что нас не заденет. Гулко прогрохотав, он пролетает мимо нас, потом мимо Самандара с Ксюшей и последним гигантским скачком преодолевает оставшиеся метров полтораста до ледопада. Больше мы его не видели, сколько ни искали, видимо, бочонок упал в одну из трещин.
Дальнейший спуск прошел в угаре – носильщики подбирали по пути продукты, последний участок опять пришлось идти по веревке, причем стало совсем весело – склон изгибался подобно спирали, и мы спускались не просто вниз, но и уходили по закручивающейся траектории вбок по колено в снегу. Я окончательно перестал верить в геометрию…
14. Спустились. Я и мой спаситель вытряхиваем снег из ботинок.
Теперь, когда все позади, наступает реакция, чувствую себя совершенно разбитым (при последующим анализе стало понятно, что мы получили хорошее обезвоживание + началась реакция на гипоксен), Ксюша наоборот, держится молодцом. Плохо то, что притупляется чувство опасности – глядим на ледовое поле, которое теперь нависает над нами, и совершенно не торопимся из-под него уходить. Однако солнце начинает садиться.
15. То самое ледовое поле. Вид снизу.
Собрав часть еды в мешок, носильщики бросают его вниз. Он летит, затем скользит по выполаживащемуся склону и доезжает почти до нас. Иду подбирать. Интересно, что уцелело? В это время один из тех дядек, что пришел снизу, пытается отыскать бочонок, но тщетно. В леднике много трещин, в одной из них он исчез.
16. Еда.
Самандар, держа марку, неспешно закуривает, и, как полководец за войском, наблюдает, как спускаются носильщики.
– Самандар, сколько раз ты переходил этот перевал?
– Больше пятидесяти. И ни разу еще у меня еда не улетала, – он заразительно смеется.
17.
18.
Надо идти дальше, надо преодолеть еще пол-ледника, а я почему-то начинаю себя чувствовать все хуже. Радость от того, что прошли перевал, быстро меркнет. Хочется пить, но воды нет. Горло сильно пересохло, глотать не получается. Самандар говорит, чтобы шли по леднику строго за ним – под снегом трещины, в которые можно провалиться с концами. Иду на автомате. Кое-где ноги уходят в снег по голень, под ним вода. В ботинках хлюпает, но пока еще не холодно – держит нервное напряжение.
Постепенно рельеф становится все более сложным, вновь вздыбливаются скальные хребты и ребра ледника, камни ненадежны, и идти по ним мучение. Теперь при каждом сглатывании у меня начинается рвота – горло пересохло настолько, что таким образом реагирует на любое усилие. За следующий час невольных экспериментов обнаруживается, что рвотные позывы можно сдерживать, напрягая мышцы брюшного пресса. Впрочем, порою даже не утруждаюсь напрягаться – тошнить все равно нечем – персики давно переварились, и в желудке сухо так же, как в горле. Позывы безрезультатны. Периодически сплевываю густую вязкую слюну, глотать ее невозможно.
Опускаются сумерки. Горы окрашиваются в закатные цвета. Мы идем среди дикой красоты – встречаются и ледяные грибы (массивные камни на ледовой «ножке»), и даже невысокие кающиеся льды, но отмечаю это все словно сквозь пелену. Уже все равно. Ксюша забирает у меня фотокамеру, так что благодаря ее инициативе можно увидеть перевал Мазено в закатном свете.
19. Вот так выглядит перевал снизу. Справа то самое ледовое поле. На переднем плане Абдул.
20. Красным отмечен примерный путь нашего спуска. Эти 400 метров мы спускались несколько долгих часов. Я застрял на осыпи чуть ниже середины склона. Перевал гигантский, но самое интересное, что в сравнении с Нанга Парбат он выглядит просто никак.
21. Слева Нанга Парбат (8125м.), по центру хребет Мазено (7 тысяч с копейками), справа перевал Мазено (отмечен квадратиком), 5400м.
22. Еще немного красивостей от Ксюши – боковой хребет с причудливыми башенками и один из пиков в свете уходящего солнца.
23.
Наконец добираемся до безопасной каменной площадки. Уже ночь. Ставим палатки прямо на камни. Спать здесь похлеще, чем на булыжной мостовой и прокрустовом ложе. Кипятим воду. Мысль о еде вызывает отвращение. Выпиваю полтермоса и ложусь в спальник. Мокрые насквозь ботинки оставляем снаружи. Тут же следует рвотный позыв – еле успеваю расстегнуть выход, и ледник Мазено оглашается нечленораздельными звуками – Сережа пугает землю. Смеюсь. Забавно – только что выпил пол-литра воды, и она моментально всосалась, потому что назад не вылилось ни капли.
А утром… Утром наши приключения отнюдь не кончились.
24. Вид с ледника Мазено на горную пустыню Предгималаев. Где-то между ними засушливая долина Инда. Заснеженные горы позади – Каракорум.
25. Вид на деревню Верхняя Лойба.
Правильно сказал один мудрый человек: здесь эпохи не исчезают, оставив после себя, стены городищ и сломанные наконечники копий, здесь время наслаивается само на себя, и древность с современностью сосуществуют на равных. Замки и крепости актуальны по-прежнему, и горы… ну, эти вообще всё видели, всё помнят. Если хочется оказаться между небом и землей, вне времени, сюда стоит приехать, и какая разница, что трудно, что тут обезвоживание на перевале, там понос в деревне… Кстати о последнем…
***
Ночь прошла довольно весело – ворочаться от холода приходилось осторожно, так как палатка стоит на куче камней, и они под ребра дают. Утром напоминают, что ты полное ничтожество, ибо что человек против этого?
26. Вид из палатки.
27. Ботинки не высохли, все спокойно надевают их мокрыми на сухие носки. Я так не могу – лезу в рюкзак на поиски сандалий. Пусть на леднике в них опаснее, но главное, что ноги дышат и что идти комфортно. Раскидываем вещи по окружающим камням на просушку. Переобулся. Ботинки пытаются высохнуть.
Перевал надо как-то отметить. К счастью, вчера мы нашли нашу банку сгущенки – немного помяло ее в полете по склону, но от этого она должна быть только вкуснее. Разливаем по чашкам Russian milk with sugar. Пакистанские друзья с удовольствием уплетают сгущенку с чаем, а у нас проблемы – после вчерашнего кусок в горло не лезет. Ксюша нехотя скребет ложкой по дну банки и отдает ее мне.
Солнце на этой высоте подобно батарее: то, что на свету, нагревается моментально, то, что в тени, замерзает. Пока скатываем палатку и пакуем вещи, смотрю назад. Вчера мы отмахали пол ледника, моренный горб скрывает его начало. Теперь будем топать по морене, покуда не ступим наконец на твердую землю.
28. Вид на перевал. Отсюда он смотрится не так страшно.
Морены – убийцы коленей. Физически чувствуешь, как срабатываются суставы. В паре мест приходится здорово карабкаться: еле видная тропка, появившаяся в нижней части морены, внезапно обрывается огромными провалами – ледник недавно двигался. Обойти эти мини-ущелья невозможно, разве что на склон горы лезть. Приходится форсировать с вылетающими из-под ног камнями, балансированием на ненадежной осыпи и прочими удовольствиями. Жарко. Появляется первая трава.
Зазевавшись, распарываю палец на ноге о незаметный в траве кусок скалы. Порез глубокий, но по опыту, даже несмотря на грязь (мы не мылись уже семь дней), он быстро затянется – так всегда в экстремальных условиях. Странно другое – крови немного. Неужели обезвоживание такое сильное? Заливаю порез зеленкой, заклеиваю пластырем, надеваю носок, чтобы пыль не попадала столь интенсивно.
Наконец морена позади, дальше крутые склоны и первые деревья. Как ни странно, это березы, и как ни странно, огромные. Они растут в небольшом овраге, который защищает их от сильных ветров. На березах золотая осень. Садимся отдохнуть, и проводник говорит:
– Давайте, когда спустимся в деревню, где будут люди, устроим небольшой праздник?
– Какой?
– Мясо поедим. Козу зарежем, на углях пожарим.
Идея нам с Ксюшей нравится, но сколько стоит коза?
– Это, – говорит Самандар, – пусть вас не беспокоит, хлопоты я беру на себя.
– Нет-нет, Самандар, – говорим мы, – мы это берем на себя. Ты нас с перевала спустил живыми, мы хоть все стадо купим.
Самандар отказывается, но мы настаиваем. Мы знаем, что в Кашмире горцы едят мясо только по праздникам, потому что это роскошь, в крайнем случае гостю подадут курицу, мясо же большинству просто не по карману.
Постепенно, распаленный предстоящей встречей с жареной козой, начинаю жутко хотеть есть. Проходим покинутую деревню Верхняя Лойба (см. фото номер 1), люди сюда со стадами приходят только летом, когда внизу невозможно терпеть жару.
Несколько раз перебираемся по камням через речку, наконец попадается мостик.
29.
– Самандар, а молоко парное в деревне можно будет купить?
– Сколько угодно. Вечером пастухи пригонят коз с пастбищ, будет молоко. И покупать ничего не надо, вы гости.
Идем по тропе гуськом. Мой вчерашний спаситель, бородатый дядька затягивает печальную заунывную песню. Ею он возвращает меня в совершенно первобытное состояние. Здесь столетиями так же ходили его предки и пели те же песни, простые по мелодике, но с восточными переливами. Остро осознаю отличие от него в этот момент – у меня слишком много знаний, я слишком цивилизован, и почему-то сейчас эта разница не в мою пользу.
***
В деревню приходим к вечеру. Она расположена на склоне холма сверху вниз, перепад метров сто пятьдесят. Отломав доску от самодельного забора, проникаем на огороженное поле, на котором что-то растет, ставим палатки. В пролом вскоре по одному начинают заходить мужчины и дети.
Мужчины, как на подбор, все бородаты, степенны, разительно отличаются от жителей долины – держатся с достоинством, хотя видно, что им интересно: окидывают нас дружелюбными взглядами и подсаживаются к носильщикам удовлетворять любопытство. Дети, одетые кто во что, тут же окружают палатку и следят за нами, переговариваясь между собой. Каждая появляющаяся из рюкзака вещь громко обсуждается. Но к нам дети не пристают. Однако, несмотря на это, взрослые их гоняют.
30. Мальчики обуты, девочки часто босые.
Самандар договаривается о козе. Один из мужчин отправляется наверх и вскоре приводит две козы на выбор. Это молодые, но уже хорошо выросшие, взрослые животные. Какую же выбрать? Мы в смущении: цивилизованность шепчет, что нельзя же просто так отправить на убой! Однако этот голос цивилизованности быстро затихает. И не потому, что мы хотим мяса, а потому, что здесь это норма, это нормально и естественно – убить козу, освежевать, зажарить и съесть. Значит, это нормально и для нас.
Наконец коза выбрана, называется цена. В пересчете получается около сорока долларов.
– Самандар, – спрашиваю я, – ее как, резать?
Сидящий рядом Абдул достает из кармана складной нож и дает мне. Открываю лезвие, оно старое, заржавленное и зазубренное. В задумчивости пробую сталь пальцем. Интересно, сколько козьих горл оно перерезало? Вопросительно делаю резкий жест ножом, Абдул кивает головой и улыбается.
– Нет, Абдул, давай я дам тебе острый нож, нечего животину мучить.
Достаю из рюкзака «ремингтон», который как нитку перерезает двужильный провод. Абдул с удовольствием берет его. Козу уводят на край поля, туда же, перекрикиваясь, убегает детвора. Прислушиваюсь к голосу совести в себе. Он молчит совершенно.
Вскоре коза возвращается в виде шкуры, мяса и внутренностей. Абдул вручает мне несколько окровавленный нож, говорит, что мыть не надо, он понадобится еще. В земле давно уже выкопано углубление, в котором горит на угли костер, мы сидим вокруг и греемся, потому что с заходом солнца стремительно похолодало.
31. Справа налево: Ксюша, Самандар, Абдул, Рахим, дядька, помогший мне на осыпи, и носильщик, имя которого мы не запомнили.
Приходит хозяин козы вместе с детворой, расстилается тент, на который складываются останки. В проломе забора появляется мужчина с большой заржавленной банкой из-под китайской краски. Судя по виду, ей лет двадцать. В банке больше литра парного козьего молока. Банку дают нам. Видя состояние сосуда, Ксюша говорит, что она не камикадзе и пить не будет. Я тоже в ауте, но решаю попробовать. Очевидно, что эту посудину не всучили нам специально, она ежедневно используется для молока.
Отпиваю. Вкус восхитительный. А, черт с ним! Выхлебываю полбанки разом. Слышу закадровый голос «мне-то оставь!». Ксюша отбирает банку, но я уже чувствую счастье – парное молоко потрясающее. И пусть потом будет плохо. Благодарим, возвращаем банку и просим повторить, если можно. Дядька кивает и уходит.
При свете фонарей и костра в три ножа на двух площадках идет разделка мяса. Мы подбрасываем дрова в огонь. Судя по одобрительным возгласам, коза хороша и шашлык удастся – у всех возбужденно поблескивают глаза. Наверху деревня полностью погрузилась во мрак и тишину, электричество тут знают только в фонариках, и пара фонарных светляков движется от хибары к хибаре. Потом появляется третий светляк, он спускается вниз, к нам. Наверняка молоко. Небо усыпано звездами, Млечный путь как на ладони.
– Самандар, а что люди здесь делают по вечерам?
– Спят, – отвечает Самандар, искусно орудуя ножом. – Завтра рано-рано мужчины идут пасти коз, рубить дрова, строить. Женщины работают по дому, шьют, работают в поле. Дети по мере возможности помогают.
– А где здесь ближайшая школа?
– В двух днях пути отсюда на той стороне большого ущелья. Ее построил Райнхольд Месснер.
– А ближайшая больница?
– До нее дня четыре – пешком до Каракорумского шоссе, потом на машине.
32. Разделка мяса.
Шашлык восхитителен! На угли одна за другой отправляются новые порции на костях. В стоящий рядом котелок складываются на обжарку куски мяса. Самандар обильно посыпает готовые куски перцем и солью. Запиваем мясо молоком. Наедаемся до отвала, чую, что добром это не кончится – созерцать небо придется долго. Разговариваем о жизни. Мы спрашиваем о местных обычаях и традициях, Самандар – о наших. Много интересных вещей удалось узнать…
33.
Ночью просыпаюсь, живот урчит, как мотор. Вылезаю из спальника, беру гламурную розовую туалетную бумагу и выбираюсь на склон ущелья. Он очень крут, порос лесом, но еще вечером я заприметил спиленное дерево, пень которого нависает над обрывом метра в четыре высотой, и можно посидеть с комфортом, свесив пятую точку в обрыв.
Млечный путь потрясающ! За ночь я созерцал его еще трижды.
Утром окончательно обезвоженный вкрадчиво спрашиваю Ксюшу, выбравшуюся первой из палатки:
– Ксюша, мы же в Пакистане?
– Ну? (голос недоуменный)
– Давай представим, что мы пакистанская пара. Жена должна всегда угождать мужу и слушаться его, не так ли?
– Ну? (голос уже не сулит ничего хорошего)
– Давай ты разведешь костер, вскипятишь воды и принесешь мне чай?
***
Палец на ноге трехлетней девочки сильно распух. Из-за корки засохшей грязи, покрывающей ступню, невозможно разобрать, как далеко зашел процесс. Сначала надо отмыть кожу теплой водой, затем в дело идет перекись, наконец загноившуюся рану можно разглядеть. Когда-то это был просто порез. Но еще бы немного, и дальше палец – работа для хирурга.
Нужно было с самого начала продезинфицировать и сделать так, чтобы не попадала грязь. Все это, пока Ксюша обрабатывает рану девочки, сидящей на руках своего бородатого отца в шапке-масудке, я объясняю проводнику на английском, он переводит на урду. Отец согласно кивает, но видно, что понимает мало. Главное, втолковать ему, чтобы он не запускал рану, пока не заживет. Девочка – бессловесное создание с огромными глазами, сосущая чумазый палец, – молчит, хотя ей наверняка больно. Получив бинты, йод, пластырь, перекись и подробные инструкции, горец уходит. На очереди мальчик, оцарапавший голень.
Утро в деревне Нижняя Лойба отдает лазаретом. Паломничество началось еще накануне вечером, когда пришел кашмирец, сказавший, что его жена чуть не умирает от болей в животе. «Ей очень плохо!» – переводил Самандар. – Она не может заснуть, мучается сильно». Ксюша скрылась в недрах палатки в поисках аптечки, а я пытался расспросами выяснить характер болей – по женской части или что-то желудочно-кишечное.
34. Ниже деревни наконец открывается вид на Диамирский склон Нанга Парбат.
Жителям деревень возле больших пиков, представляющих интерес для альпинистов, повезло больше, чем тем, кто ухитряется выживать в более низких горах Кашмира. У альпинистских экспедиций всегда хороший доктор и обилие медикаментов. В каждой деревне к врачу выстраивается очередь, ибо это редкая возможность получить квалифицированную помощь в краю, где до ближайшей больницы несколько дней пути, а собственных знаний о гигиене и медицине нет и быть не может.
На вопрос о детской смертности Самандар ответил просто: «очень много». Из благ цивилизации здесь только школа на другой стороне ущелья (день пути для взрослого человека), которую на свои деньги построил Райнхольд Месснер. Кстати, снимаю шляпу. В деревне с другой стороны горы на средства фонда Месснера построена небольшая больница.
35. Школу можно попытаться разглядеть. Это домик внизу под террасированными полями.
Мы в глазах местных тоже экспедиция, поэтому наша небольшая аптечка уменьшается стремительно. Более всего смущает проблема двойного перевода, ведь из-за недопонимания можно дать не то лекарство. А мы не ахти какие доктора, правда, Ксюша заранее составила подробную шпаргалку о действии лекарств. К счастью, врачебная помощь ограничивается раздачей пластырей, антисептиков и антибиотиков – ничего особо серьезного, а мужчина, у которого умирала жена, с утра приходит и говорит, что лекарство помогло, и она заснула.
Пока собираем вещи и сворачиваем палатки, задаюсь вопросом, почему сволочи от политики думают о том, как больше состричь денег, или изобретают новую атомную игрушку вместо того, чтобы построить пару лишних больниц и дать образование этим людям? Риторические вопросы, разумеется.
Приходит еще пара горцев. Они раскладывают перед нами товар на продажу, несколько вышитых из бисера украшений. Это удивительно приятные своей незатейливостью и скупой красотой ожерелья, бусы, серьги, которые в свободное время делают женщины. Отличие от стандартных туристических побрякушек разительное. Эти делаются не на продажу, но для себя, их можно рассмотреть на девичьих шеях, ушах и головах, обладательницам которых пока рано закрывать лицо. Покупаем несколько ожерелий.
***
Путь вниз, как водится в горах, начинается с того, что мы здорово набираем высоту. Тропа идет по левой стороне ущелья, и пока от безжалостного уже на этой высоте и в это утреннее время солнца нас скрывают деревья. Однако, судя по тем видам, которые на очередном изгибе тропы открываются внизу, дальше будет только жарче, деревья закончатся, и вода иссякнет. Впереди долина Инда – одно из самых засушливых мест в нагромождении безымянных 4-х- и 5-тысячников между Гималаями и Каракорумом. Кстати, к вопросу обо всяких усама бен ладенах, найти кого-нибудь здесь нереально.
36. Самый светлый участок впереди внизу – долина Инда. Хорошим шагом до нее два дня.
В этой местности в основном живет народность шина. В справочниках только скупая информация: всего их около 120 тысяч человек, исповедуют ислам со значительными пережитками древних анимистических верований. Занятия – земледелие, отгонное скотоводство, охота, торговля. Многие шина работают носильщиками и проводниками. Язык шина бесписьменный – это одна из разновидностей дардских языков (промежуточные языки между иранскими и индийскими). Удалось найти очень интересное сходство некоторых слов, видимо, без санскрита не обошлось.
***
Довольно долго слышится отдаленный гул, будто где-то идет гроза. Причем гул нарастает, и очевидно, что грохочет с другой стороны ущелья. Пытаемся разглядеть, что там, но дно ущелья слишком глубоко. Носильщики и проводник качают головами и возбужденно переговариваются. Самандар указывает на противоположный склон, и только тут замечаю, что во всю его высоту висит столб пыли. Он настолько огромный, что я его поначалу и не заприметил, тем более что пыль в цвет стен ущелья. Это камнепад. Высотой примерно в три километра. Продолжается он около получаса. Самандар говорит, что внизу есть небольшая деревня.
Он объясняет, что куда ни попадут камни, все плохо. Если на деревню, то это конец. Если перед нею, камни могут перекрыть реку – единственный источник воды. Кроме того, образуется запруда, которую может прорвать, и тогда поток смоет деревню. Если русло заблокируется ниже по течению, вода начнет собираться в озеро, и деревню затопит. Это уже не говоря о том, что и камнепад, и запруда уничтожат все подходы к поселку.
Черт возьми, дожить в этой стране до старости это подвиг! Ксюша более философски замечает, что здесь ты либо на горе, либо под горой. Точно, других вариантов нет. И это похлеще, чем «со щитом иль на щите».
37. Вид на Нанга Парбат и долину Нагатон. Из этой долины начинают восхождения по Диамирскому склону, именно сюда спустился Месснер после гибели брата.
Только отнимешь глаз от окуляра, как наткнешься на ряд лиц, которые глядят на тебя с пугающей внимательностью
38. Мгновенные уроки урду.
Тропу перерезает крутая осыпь. Где-то выше пасутся козы, и это очень некстати. Прыгая по осыпи, они сталкивают вниз камни, и потому приходится следить за тем, чтобы не стать победителем в игре «догони меня кирпич». А осыпь, сволочь, большая. Проходим благополучно, хотя пару раз пришлось уворачиваться.
Вскоре вступаем в заросли густых кустов, вокруг густая трава, значит, рядом вода. Эти отроги Нанга Парбат, по всей видимости, по строению похожи на непальские горы, что, в общем, не удивительно – и то, и то Гималаи. По капризу природы, не помню, как называется по-научному, вода здесь выносится почти на самый верх трех- и четырехкилометровых хребтов и оттуда течет вниз. Часто бывает так, что вместо ручьев лишь пересохшие и едва не вертикально уходящие вниз русла, путь которых по голому склону отмечен кустами и деревьями. По весне это бурные потоки, начисто размывающие тропы, но сейчас сухо, открытая вода встречается очень редко, и это даже ручьем не назовешь – так, что-то капает потихоньку. Приходится терпеливо набирать воду или же искать природные запруды-лужицы.
Умываемся в ручье. Пригоршнями лью ледяную воду на голову до тех пор, пока волосы не намокают как следует. Увлажняю и бандану. Этого хватит часа на четыре, потом понадобится еще, иначе солнечного удара не избежать – слишком жарко. Фляги уже наполовину пусты. Все отдыхают, кроме Абдула, который что-то выискивает в кустах. Внешний вид их знаком мне, я где-то видел такие кусты, причем не раз. Блин, это ж малина! Карабкаюсь вверх по склону в более густые заросли. Абдул улыбается и жестами показывает, что ягоды съедобны. Объясняю, что знаю это. Но уже не сезон. Находим от силы двадцать тощих ягодок и большую часть синхронно отдаем Ксюше.
Не иссякающие даже в самое жаркое лето ручьи отмечены деревнями. За весь день деревня попалась одна – несколько семей, живущих в полуземлянках. Люди пасут коз и делают небольшие лесозаготовки – древесина здесь очень ценится. Тут же маленький тоненький ручеек, из которого пьют два ослика. Выше по течению набирают воду для хозяйственных нужд люди. Как водится, при нашем появлении все мужчины выходят навстречу (женщины осторожно смотрят из укрытий) и приглашают на чай.
Но мы отказываемся, причем даже Самандар делает это настойчивее, чем обычно. Тревожный звоночек – видимо, спуск будет долгим. Идем дальше, Самандар рассказывает, что эти люди – Kashmiri people. Так народности Северных территорий, живущие к северу от Гималайской гряды, иногда называют тех, кто живет южнее Нанга Парбат. Эти семейства из непризнанного государства Азад Кашмир и ушли сюда по трем причинам. Первая и основная – тяжелые жизненные условия. В одной из предыдущих записей упоминалось, что с южной стороны Гималаев в горах зимы многоснежны и длятся по восемь месяцев в году. Все это время людям приходится жить, не выходя из домов, которые заваливает выше крыши.
Вторая причина – нестабильность в районе Линии контроля. На территории Азад Кашмира сразу после отделения Пакистана от Индии шли бои, во многие районы и сейчас запрещен доступ туристам, там неспокойно ввиду близости границы с Индией, вдоль которой с обеих сторон сосредоточены войска. Кроме того, на территории Азад Кашмира действуют лагери подготовки мусульманских экстремистов.
Третья причина – недавнее землетрясение. В 2005 году весь Кашмир протрясло на семь с лишним баллов, больше всего досталось именно Азад Кашмиру, где счет погибших шел на десятки тысяч, а многие деревни пропали бесследно.
39. Зеленым отмечена Линия контроля, отделяющая Азад Кашмир от Индии, и Нанга Парбат, за которую переселились Kashmiri people.
***
Спускаемся ниже, становится еще жарче. Деревьев на склоне больше нет, будто ножом обрезали. Впереди все прелести горной пустыни плюс засушливость долины Инда. Ее близость чувствуется отлично – когда нет ветра, воздух горячий, как в печке, и потому заснеженная Нанга Парбат выглядит отсюда просто наваждением. Проходим, по всей видимости, последний ручей. Останавливаемся, кипятим воду – мы не хотим рисковать – и разливаем по флягам. Кто бы мог подумать, что вечером нам будет так плохо, что будем хлестать воду из реки, не глядя.
Широкий, почти бескрайний холм, покрытый выцветшей травкой. Ни одного дерева вокруг, ни одного пенька, прямо тундра. Время от времени в земле попадаются небольшие камни, их происхождение непонятно. Проводник обращает наше внимание на камни и говорит, что они сделаны в виде колонн и уходят вниз на большую глубину. Вкопали их тибетцы в то время, когда Кашмир был окраиной их царства.
– Мы как-то интереса ради пытались выкопать один из них. Не смогли, – говорит Самандар. Назначения их он тоже не знает.
40. Деревья кончились, защиты от солнца теперь нет. Наши носильщики.
Доходим до края холма, дальше появляется тропа, которая змеей вьется по крутому склону. Это, товарищи, конец. Я спускался по подобным склонам в Крыму, правда, значительно меньшей высоты. Тут и налегке колени убьешь, а с тяжелыми рюкзаками с суставами можно прощаться уже сейчас. Время около часа дня, хорошо, если придем вниз к вечеру. Самандар, указывая вниз, говорит, что это его родина Бунарская долина, и приглашает нас в гости.
– Познакомлю с семьей, отдохнем, поедим, сможете помыться.
– Самандар, а мы не стесним тебя?
– Sergey (ударение всегда делается на первом слоге), – со значением произносит Самандар, – it’s my home! And you my guests! Он широким жестом обводит долину и прикладывает руку к своей груди так сердечно, что сомневаться невозможно – мы действительно его гости.
В моей голове неудержимо возникают опасные образы хорошего деревянного сруба с кроватью, со всеми удобствами, а главное душем – мы не мылись уже неделю. Судя по лицу Ксюши, ее преследуют те же видения, и прогнать их мы не в состоянии. Мысли столь навязчивы, что я грежу наяву: перед глазами коттедж, а на нем сверкающая надпись «все включено». Чтобы попасть в деревню, придется после спуска пройти по долине немного вверх, чего очень не хочется, но упускать возможность испытать на себе местное гостеприимство было бы глупо. Где еще доведется посмотреть на жизнь горцев изнутри?
41. Самандар показывает, куда предстоит спускаться. Ущелье глубокое, и отсюда его деревню не видно.
42. Снимок на максимальном увеличении телевика на 300 мм. Спускаться куда-то туда.
43. Ксюша пока не представляет, что это будет за спуск.
Внезапно с другой стороны холма появляется двое горцев. Они вписываются в окружающий ландшафт идеально – хоть картину рисуй. На бедрах подсумки с мощными биноклями – только так в этих горах можно найти скот, который в поисках травы откочевывает на десятки километров. Бинокли обходятся в целое состояние, не иначе как один в складчину на всю деревню покупают. Но самое поразительное, эти безумные спуски и подъемы для пастухов ежедневная обыденная прогулка. Правда, ходят они налегке.
Мы садимся на штабель обработанных и намертво высушенных деревянных шпал (как их сюда спустили сверху, думать не хочется даже), начинаются расспросы, Абдул быстро замешивает тесто и делает на горелке чапати, и ребята с удовольствием перекусывают чапати с маслом. Я думаю только о том, что во флягах уже мало воды, и набрать ее до низа будет негде. А пить хочется неимоверно – обезвоживание, в том числе за счет вчерашнего, пардон, поноса, меня доконает.
44. «Встреча на шпалах». Ксюша нашла в кармане рюкзака остатки шоколадки, и тайком их доедает.
Самандар пытается позвонить по телефону Али, нашему менеджеру, впервые за несколько дней выйти на связь, сказать ,что все хорошо, и предупредить, что мы изменим маршрут (мы поняли, что еще пять дней такого трека будет слишком). Однако сотовый не берет здесь – несмотря на высоту, прямой видимости на долину Инда нет, а только там вдоль Каракорумского шоссе вышки связи. Из деревни Самандара дозвониться тоже невозможно, однако у встретившихся нам горцев сотовые телефоны. Оказывается, звонить они ходят в соседнюю долину. Это несколько часов вверх по противоположному от нас хребту в деревеню, где ловится сигнал. Потом тот же путь надо проделать в обратном направлении.
45. Пастухи. На заднем плане Нанга Парбат. На небе ни облачка, но на горе, как обычно, их целая куча, вершина окутана туманом. Отсюда, из этой жары, восьмитысячник кажется миражом.
46. Сдается, такое растение доводилось видеть в России, правда, в горшке.
Вскоре пастухи уходят. Пока Абдул пакует горелку и продукты, расспрашиваю Самандара про окрестные горы и долины. Оказывается, по эту сторону Инда он исходил их все, и про каждую может рассказывать часами. Впоследствии мы узнали, что один из перевалов альпинисты назвали его именем.
47. Рассказ про окрестные горы. На противоположной стороне видна зелень полей – туда снизу «ходят» позвонить.
Спуск без содрогания вспомнить невозможно. Достаточно сказать, что уже на середине склона мы с Ксюшей даже впервые поругались, остановившись под тенью чахлого деревца. Ей показалось, что я занял более удобное место для сидения. Оно действительно было более удобным :), но не настолько, чтобы ругаться по этому поводу.
Вот что думает на этот счет Ксюша: На то, чтобы подняться с земли или камня после отдыха, уходили почти все силы. И вот я смотрю на огромного здорового мужика, который с комфортом присел на очень удобный корень дерева, этакий стул. А стул один! Все равно как если пожилая беременная женщина с третьей группой инвалидности (а состояние было похожим) входит в автобус, где одно свободное сиденье, и у нее на глазах это место занимает пышущий здоровьем (ну ладно, ладно, не пышущий), но, черт побери, детина! О, как я была зла…
Пышущий здоровьем детина в этом время с ужасом думал о том, сколько часов еще идти вниз. От тропы осталось одно название, каждый шаг – новая нагрузка на колени в попытке не уехать по осыпному склону вниз. Пот заливает глаза, футболку можно выжимать, а остатки воды превратились в нагретое пойло, не приносящее облегчения.
48. Еще один вид Нанга Парбат.
Каждый из нас падал по нескольку раз, хорошо, что несильно. Час за часом мы шли вниз, наконец солнце спряталось за ближайшим хребтом, но было уже все равно, теперь, останавливаясь отдохнуть, мы не садились – падали в пыль и лежали, время от времени дико похохатывая. У всех одежда стала одного серого цвета. Утирать пот уже не надо, потому что потеть нечем. Думаю, именно здесь обезвоживание достигло своего пика, и именно здесь я потерял три кило веса.
На безлесных холмах людей видно издалека, поэтому когда мы спустились на дорогу (это дорога, пусть проселочная!) и подошли к деревне, навстречу выбежала вся самандарова родня. Он сказал мужчинам, чтобы у нас забрали рюкзаки. Дважды нас уговаривать не пришлось. Оставшиеся сотни метров мы шли на автомате, не замечая почти ничего вокруг. Было заметно только, что деревня очень сильно пострадала от наводнения.
Наконец домики, полуземлянки, дворики, крутые тропинки, гостевой дом в одну комнату. Выбеленные и прокрашенные стены, двери, окна со стеклами, на полу матрацы с простынями (!), на которые мы падаем с одной только мыслью – пить!
Здесь стоит сказать о Самандаре. По местным меркам он встретил нас как самых дорогих гостей. Устав ничуть не меньше нашего, он еще долго бегал по деревне. Нагреть воду, принести нам парное молоко, принести воды, приготовить еду… Он задействовал все семейство. Ледяную воду из речки мы вместе с носильщиками, с которыми вповалку лежали на матрацах, пили из чайника, его принес один из сыновей Самандара.
49. Самандар Хан на фоне Нанга Парбат. Лучшего гида, чем он, встречать не доводилось.
Опрокидывая кружку за кружкой, я вспомнил, что только однажды в жизни довелось полностью потерять чувствительность в ногах из-за усталости – когда в быстром темпе проехал 150 километров на велосипеде.
Уже глубоким вечером Ксюшу отвели на женскую половину, где она смогла помыться. Вода оказалось нагретой только до комнатной температуры, и это исключительный поступок, потому что в отсутствие дров жители деревни моются горячей водой весьма редко. Мне воды не досталось, впрочем, я вряд ли был способен оторваться от матраса, лишь выполз к порогу, чтобы отмыть от пыли и грязи руки и ноги. Впрочем, простыню это не спасло.
50. Счастливая вымытая Ксюша. Правда, руки замерзли – вечером очень холодно.
Ужин был сказочным. Еда подавалась на лучшей посуде – фарфоровых блюдах. Рис, курица, редис, помидоры, перец и вода, много воды! За ужином мы еще долго разговаривали – нервное напряжение не давало заснуть, но уж когда завернулись в плотные теплые китайские одеяла ярких расцветок, сон пришел моментально, и даже пара местных блох, которые меня покусывали, были убиты только к утру.
51. За ужином. Рахим, Самандар, Абдул. Сзади один из многочисленных родственников Самандара.
Продолжение следует…
Смотрите также Часть 1, Часть 2, Часть 3.
Один из носильщиков уходит вниз. Напротив тот самый «кусочек». За ним еще один поменьше
published on according to the materials
Запись взята с сайта .
Комментарии (0)