В рассказе о противостоянии Тургенева и Достоевского мы остановились на том, что они если и не помирились, то уже допускали совместные выступления перед почитателями своих талантов ( ).
Последняя битва титанов состоялась на миру, прилюдно, и битву эту выиграл Достоевский.
Речь идет о пушкинских торжествах 6-8 июня 1880 года по случаю открытия памятника поэту.
Тургенев и Достоевский должны были выступать с речами.
Достоевский изначально воспринимал речь о Пушкине, которую намеревался произнести, как программное ристалище, бой славянофилам западному менталитету. Он пишет Победоносцеву: «Мою речь о Пушкине я приготовил и как раз в самом крайнем духе моих (наших то есть, осмелюсь так выразиться) убеждений, а потому и жду, может быть, некоего поношения. Профессора ухаживают там за Тургеневым, который решительно обращается в какого-то личного мне врага».
Оставим в стороне инсинуации Достоевского, который считал успех Тургенева на пушкинских вечерах, созданным специально нанятыми клакерами («У Тургенева лишь клакеры, а у моих истинный энтузиазм»), сразу обратившись к его речи, дабы понять, почему она произвела на современников фурор и до сих пор, по недоразумению, считается программной для понимания пушкинской личности.
Фото с сайта dostoevskyworld.ru
Достоевский трактует Пушкина, как гения, который показав в своих произведениях русского интеллигента - «лишнего человека» - задал ему вектор развития, а именно: «Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены».
Лишним, по мнению Достоевского, Онегина и Алеко делает гордыня, оторванность от почвы и ни черта не сказано о русской реальности, где дворянину (во всяком случае пушкинской поры) не занятому военной или государственной службой, энергию девать было некуда.
Достоевский также наделил Пушкина «всемирной отзывчивостью», под которой понимал способность поэта перевоплощаться в «гении чужих наций». «Дон Жуана» (так Достоевский называет «Каменного гостя») Пушкин написал так, как может только испанец. В «Сцене из «Фауста» - он вылитый немец. В «Пире во время чумы» слышен гений Англии. А «Подражания Корану»?
Короче:
В Казани он — татарин,
В Алма-Ате — казах,
В Полтаве — украинец
И осетин в горах.
Все это, право, притянуто за уши, ибо с каких пор вольные творческие переводы из Гете и прочих хороших авторов возводят толмача в мировой абсолют? Давайте тогда уж и Самуила Яковлевича Маршака к сонму светил причислим (боюсь, Достоевского бы не устроила его национальность).
В том-то и дело, что Пушкин нужен Достоевскому дабы озвучить следующую идею: свет идет на загнивающий Запад из России. Мы вас так хорошо поймем, так вам все объясним. И ничего, что по части экономики мы собственную страну обустроить не можем, речь-то идет о нравственности, а вы о деньгах. В лекции Достоевский был сдержаннее, а вот ее публикацию снабдил объяснительным словом, где поставил Европе смертельный диагноз.
«…в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, всё гражданское основание всех европейских наций – всё подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут её от падения, ибо «в один миг исчезнет и богатство».
Во время речи Достоевский упомянул Тургенева, сравнив Лизу из «Дворянского гнезда» с Татьяной Лариной. По свидетельству Дмитрия Любимова: «Вся зала посмотрела на Тургенева, тот даже взмахнул руками и заволновался; затем закрыл руками лицо и вдруг тихо зарыдал. Достоевский остановился, посмотрел на него, затем отпил воды из стакана, стоявшего на кафедре. Несколько секунд длилось молчание; среди общей тишины слышались сдерживаемые всхлипывания Тургенева».
В свете дальнейших замечаний Тургенева о речи Достоевского, данное свидетельство представляется, как минимум, преувеличенным.
Но ведь есть и другие.
Екатерина Леткова-Султанова заносит в дневник: Стоило Достоевскому упомянуть имя Лизы Калитиной (из «Дворянского гнезда») как о родственном пушкинской Татьяне «типе положительной женской красоты», – чтобы его речь была прервана шумной овацией Тургеневу. Весь зал встал и загремел рукоплесканиями. Тургенев не хотел принимать этих оваций на себя, и его насильно вывели на край эстрады. Он был бледен и сконфуженно кланялся».
После же речи Достоевского начался элементарный шабаш, истерия. Любимов пишет: «...гром рукоплесканий, какой-то гул, топот, какие-то женские взвизги. Думаю, никогда стены московского Дворянского собрания ни до, ни после не оглашались такою бурею восторга. Кричали и хлопали буквально все – и в зале и на эстраде. Аксаков бросился обнимать Достоевского, Тургенев, спотыкаясь, как медведь, шел прямо к Достоевскому с раскрытыми объятиями. Какой-то истерический молодой человек, расталкивая всех, бросился к эстраде с болезненными криками: «Достоевский, Достоевский!» – вдруг упал навзничь в обмороке. Его стали выносить. Достоевского увели в ротонду. Вели его под руки Тургенев и Аксаков; он видимо как-то ослабел; впереди бежал Григорович, махая почему-то платком. Зал продолжал волноваться».
Достоевский в письме к Софье Андреевне Толстой упоминает: «Все плакали, даже немножко Тургенев. Тургенев и Анненков (последний положительно враг мне) кричали мне вслух, в восторге, что речь моя гениальная и пророческая. «Не потому, что Вы похвалили мою Лизу, говорю это», – сказал мне Тургенев».
Так ли все было? Если даже да, то прочитав пушкинскую речь Достоевского холодными глазами, Тургенев мнение свое переменил. В письме к Стасюлевичу он проговаривается: «Не знаю, кто у Вас в «В<естнике> Е<вропы>» будет писать о Пушкинских праздниках, но не мешало бы заметить ему следующее: в речи Ив. Аксакова, и во всех газетах сказано, что я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так — и я еще не закричал: «Ты победил, галилеянин!» Эта очень умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия»
Как же, однако, обстояло дело с речью самого Тургенева, прочитанной днем раньше?
На первый взгляд Тургенев трактует творческий путь Пушкина подобно Достоевскому: «Сперва рождение в стародворянском барском доме, потом иноземческое воспитание в лицее, влияние тогдашнего общества, проникнутого извне занесенными принципами; Вольтер, Байрон и великая народная война 12-го года; а там удаление в глубь России, погружение в народную жизнь, в народную речь, и знаменитая старушка-няня с ее эпическими рассказами…»
Но в дальнейших пассажах, Тургенев замечает, что Пушкин избежал «соблазна подделки под народный тон». Тургенев резко разделяет понятия «народ» и «нация».
«Но какой же великий поэт читается теми, кого мы называем простым народом? Немецкий простой народ не читает Гете, французский - Мольера, даже английский не читает Шекспира. Их читает — их нация. Всякое искусство есть возведение жизни в идеал: стоящие на почве обычной, ежедневной жизни остаются ниже того уровня».
Вот она главная ошибка славянофилов, - ждать чудес нужно не от простого народа, а от лучших народных представителей. Тургенев идет дальше и прямо заявляет, что лозунг народности в культуре, как правило, выставляется слабыми племенами.
Но и Тургенев совершил ошибку, по каким-то внутренним причинам, возможно, из-за осторожности оценок, не решившись назвать Пушкина поэтом национальным.
Николай Страхов писал:
«Главный пункт, на котором остановилось общее внимание, состоял в определении той ступени, на которую Тургенев ставил Пушкина. Он признавал его вполне народным, то есть самостоятельным поэтом. Но он ставил еще другой вопрос: есть ли Пушкин поэт национальный? Национальным, по мнению оратора, может быть назван только поэт великий и всемирный; потому что если поэт вполне выражает дух своей нации, то он тем самым есть великий поэт, а потому вместе и всемирный поэт, вносящий свой вклад в сокровищницу человечества. Так поставил оратор вопрос, но поставил только затем, чтобы отказаться отвечать на него. «Я не утверждаю, – сказал он, – такого значения Пушкина, но и не осмеливаюсь отрицать его».
Достоевский же прямо, хотя бездоказательно, возвел Пушкина в ранг всемирного гения и и выиграл, ибо обществу тогдашнему требовалась очередная сиропная, шапкозакидательская сказочка.
Жить Федору Михайловичу оставалось меньше года.
Комментарии (0)