Санкт-Петербург, неожиданность открытий

На самом деле любой город способен удивлять, в любом городе найдутся свой пасхальные яйца, скелеты в шкафу или на худой конец чертики из табакерки. Разве удивительно, что такой большой город, как Санкт-Петербург, за каждым поворотом припрятал сюрприз того или иного рода? Только вот открываются эти кунштюки иногородним зевакам неохотно и в строго ограниченном количестве. Иногда даже кажется, что на каждом из них наклейка: «Презервативы отпускаются только ветеранам войны и труда».

Вряд ли у заезжего гуляки есть хоть малейший шанс обнаружить, например, работу, с которой началась карьера художника для Петрова-Водкина. Чтобы увидеть Иверскую Божью матерь, надо обойти Российский государственный университет правосудия и зайти к нему с тыльной стороны. Что может быть общего у панно, сделанного по рисунку известного художника на тему рождения Бога, и российского правосудия? Ответ напрашивается, казалось бы, сам собой: ни того, ни другого не существует. Но в действительности все куда проще: в этом здании раньше располагалась церковь лечебницы Вредена.

Уж сколько написано о различиях между словарями Москвы и Санкт-Петербурга, но каждый раз узнаешь что-то новое. Хорошо, поребрики и шаверма уже давно набили всем оскомину, но что прикажете делать с псевдоинтеллигентским презрением к суффиксам? Не сосулька, а сосуля; не гречка, а греча; не курица, а кура. Кура! «Кура — не птица, Кура — река!» — это вам скажет любая худосочная образованная петербурженка в вязаном свитере и бабушкиных очках (студентки из шестидесятых тут же поправили бы: «Курица — не птица, химица — не девица»). А сколько можно еще внести в кулинарию новых терминов с географическим душком? Индея с картошой. Корея с горчей. Сказа, а не жрача!

Но вековым царем горы являются, без сомнения, парадные. Что представляется при слове «парадное»? Консьерж в ливрее, ковровая дорожка, голые наяды с фонарями и панно с попугаем. В Питере слово «парад» и его производные имеют несколько иную природу: Карфаген после прихода римлян, посещение слоном посудной лавки, Спарта, Хиросима и Гоморра. Парадное по-питерски — это всегда сюрприз на грани шока.

Надо сказать, что запах в парадных тоже временами не слишком напоминает амброзию, чем сближает торжественные приквартирные территории Питера с московскими подъездами. Это очень хорошо, потому что способствует наиболее быстрому перемещению из помещения на улицу.

О, улицы Питера — это всегда весело и непредсказуемо! Особенно тротуары, которые благоразумно не делают такими же широкими, как во всех фашистских столицах (если верить наблюдениям Тэда Уильямса). Тротуары Питера сближают. На месте властей давно пора было бы задуматься о дополнительной плате за их использование, как за аттракционы. Горизонтальной поверхность может быть только на дороге, а вот тротуар должен быть обязательно наклонен. В общем и целом идея неплоха и подразумевает, что по наклонной плоскости вода, как правило, стекает, не особенно задерживаясь. Это в теории. На практике оказывается, что если приложить старания и устроить сложно-художественную систему наклонов, то они способны эту воду задерживать, образовывая очаровательные мини-водоемы. Но даже без воды перемещаться по ускользающей из-под ног поверхности — отдельное удовольствие. В довершение к основной увеселительной программе прилагаются стоки поперек этих самых тротуаров. Стоки — это хорошо и правильно: по ним вода стекает еще быстрее, чем по наклонной плоскости. Это во время дождя. А когда стекать нечему, то они служат только одной цели: подвернуть ногу зазевавшегося, ибо их принципиально не закрывают перекрытиями. Ты крутишь головой и не смотришь под ноги? Сюрприз! Комфортабельная койка в больнице к твоим услугам; там ты всегда можешь встретиться со своими друзьями.

Питерские встречи… Об этом обязан упомянуть каждый, потому что нигде таких встреч, как на улицах Санкт-Петербурга, не случается. Тут критик может воскликнуть, что встречи в любром городе уникальны и неповторимы. Да, возможно, он будет прав. Но разве часто вы встречаете у себя в Теньгушево изрядно загорелых бойцов то ли из ангольского корпуса «Правого сектора», то ли африканских неофитов «Армии АлисА», если судить по их красно-черным шевронам?

Почему приезжие не замечают значительную часть того необыкновенного, что находится в Санкт-Петербурге? Во многом из-за лени, ожидая, что им всё преподнесут на тарелочке с голубой каемочкой интернет-ресурсы, рыжие путеводители, говорливые экскурсоводы. Но стоит войти во вкус, как открытия начинают сыпаться на голову чужака, словно пепел из жерла Везувия. Или вы считаете, что улица во дворе — это нормально?

Неожиданности бывают неприятные, бывают радостные, а бывают и трогательные. Небольшой памятник Ольге Берггольц с улицы почти незаметен.

Помнится в школе, готовясь к конкурсу чтецов, мне сложнее всего в стихотворении давалось выучить именно фамилию автора. Я подходил к краю сцены, собирался с силами, окидывал взглядом скучающие лица сидящих в актовом зале учеников и их родителей, а потом переводил глаза на первый ряд, где сидело жюри. Как правило, эти сидящие на первом ряду учительницы (почему-то мужчины редко посещали подобные мероприятия) делились на две категории. Первые были с большими покатыми плечами и бронебойной монументальной грудью. На голове у них, как правило, размещалось сооружение, напоминающее чулок набитый до отказа кашей. Вторые заставляли сразу же вспомнить самку богомола: треугольные головы начинались снизу острым подбородком, глаза, закованные в очки с роговой оправой, напугали бы своими размерами даже инопланетян, а прическа максимально подчеркивала покатые линии черепа, благодаря надежной стяжке на затылке. И первые, и вторые прекрасно смотрелись бы в черной военной форме с гестаповскими петличками. Я прищуривал глаза и прямо им в лицо выстреливал: «Комсомольский билет. Ольга Бер-р-р-г-г-гольц!» Примерно таким же тоном я мог бы произнести «эршиссен», если бы на мне были офицерские сапоги, а в руках стек, которым можно было бы махнуть. Надо ли удивляться моим регулярным победам на конкурсе чтецов? Удивляться надо тому, что долгие годы Ольга Берггольц оставалась для меня образом суровой амазонки с мужскими чертами лица, шрамом на щеке и выжженной левой грудью.

Да, открытия бывают и трогательные…

Иногда открытия бывают буквальными, как вот такое открытие крыши:

А то идешь по улице и вдруг — бах, новенькое, словно с иголочки, здание. Свежее, красивое, создающее своим парадным видом праздничное настроение. Строго до угла. А сразу за углом сразу начинается другая эпоха. Судя по обветшалости защитной сетки, ее повесили еще в те времена, когда дизайнеры забавлялись рисунками антилоп на стене пещеры.

Есть и противоположный пример: Троицкий собор. Его сколько ни обходи, а он со всех сторон чистенький нарядный и производящий впечатление большой елочной игрушки. Или даже не игрушки, а деда Мороза, завалившегося на детский утренник, да так на нем и оставшегося: весь такой важный и сине-белый. Если быть буквоедом, то название у собора двойное, — Троице-измайловский собор — но петербуржцы чаще предпочитают односложное имя: либо Троицкий, либо Измайловский. Однако на каждого буквоеда найдется свой формалист, который будет настаивать на полном названии (есть такая категория людей, для которых ХХС, ВОВ, ВОСР или Василий Блаженный — что круциус для Гарри Поттера): Собор во имя Святой Живоначальной Троицы лейб-гвардии Измайловского полка. По идее, можно было бы собор еще и Живоначальным называть, но это длинновато.

Почему Троицкий собор такой красивый и нарядный? Все очень просто: в очередной раз сработало железобетонное правило «купи козу». Проще говоря, чтобы стало хорошо, предварительно сделай плохо. Натерпелся Троицкий предостаточно, чтобы судьба перестала наконец-то показывать ему свои ягодицы.

Начало было весьма потешным. Сначала был полк. И полк был — Измайловский. Даже не так! Сначала была столица — Москва. Петр I Великий в 1711 году перенес столицу в Санкт-Петербург. Следующий Петр — Второй Недолговечный — в 1728 году перенес столицу обратно. Особенного государственного смысла в обратном переносе не было, но царёк Петр II был мальчиком весьма своенравным. Благодаря его своенравию и сформировали в Измайлово третий гвардейский полк. Не прошло и два года. Однажды под Москвой суровою зимой… Кап-кап-кап — потекло из царского носа, потом раздалось громкое «ап-чхи!» и мальчик Петя отправился на небеса (как думали богобоязненные граждане) транзитом через недра земные. А столица отправилась обратно в Питер. Следом за ней, дабы оставаться поближе к царскому телу (А оно теперь стало женским. Гусары, молчать!), переехал и Измайловский полк.

Полк переехал, а приходская церковь осталась в Измайлово, и переносить ее никто не собирался. «Как же мои соколики, да без церкви-то, матушка-государыня?» — бывалоча вопрошал, заламывая руки, командир полка Джеймс Кейт, загорая с царицей в VIP-солярии. Анна Иоанновна обладала своеобразным чувством юмора и, устав от назойливых стенаний шотландского дворянина, сказала: «Будет тебе церковь, закачаешься». И ведь сдержала слово: у полка появилась своя собственная церковь. Летняя. Типа «шатер». Закачешься от смеха. Не путать с туалетом летним типа «сортир»! Для этого «шапито» на лазуревом атласе даже иконы были специально написаны московским «свадебным» художником Иваном Адольским (К слову сказать, Ваня по прозвищу Младшой получил по контракту гонорар в размере 150 рублей и тут же сгинул. Говорят, что продал родину и уехал в Ниццу, но вернее всего — просто упился до смерти) Так и колесил собор-шапито вслед за полком по фронтовым дорогам. До тех пор, пока лейб-гвардии Измайловский полк не получил в распоряжение собственную полковую слободу по правому берегу Фонтанки (в ту пору к суффиксам в Санкт-Петербурге еще относились с любовью и назвать речку Фонтаной никто не догадался). Шатры и вагончики передвижных церквей смотрелись в слободе, как картонные коробки в новой квартире, а любезная к дизайну Елизавета Петровна чувством юмора своей предшественницы (младенца Иоанна можно не считать) не обладала. Поэтому вполне логично, что императрица, будучи шефом Измайловского полка, распорядилась поставить для служивых капитальный собор (деревянный, но на каменном фундаменте).

Счастливо разродившись за пару лет, на берегу Фонтанки вырос Троицкий собор, по облику и подобию схожий со Скорбященской церковью, построенной Лизиным духовником (не путать с любовником!) Дубянским в деревне Кёрстово (да, вы угадали, деревеньку попу подарила именно Елизавета). Некоторые почему-то называют это строение церквушкой, но на самом деле это был большой собор, имеющий на тот момент в Европе второй по величине деревянный купол. Собор, на удивление, держался довольно долго. То, что оказалось очевидным априори, — смерть от пожара — с ним не приключилось: сварщиков гнали прочь, едва завидев маску; курильщиков обильно поливали водой, не давая табаку разгореться; поджигателям подмешивали в бензин ослиную мочу. По иронии судьбы собор погорел на воде, фатально пострадав во время наводнения 1824 года. Пришлось его разобрать.

Здесь-то и начинается не менее тяжелая история каменного собора. Николай I царем был мерзким, но богобоязненным. В 1827 году он распорядился на месте разобранного деревянного собора соорудить каменное здание, повторяющее, в общем и целом, деревянную постройку. Это означало, что классицизм рулит, а купол должен быть большим. Руководить постройкой поручили архитектору Василию Петровичу Стасову, а в комиссию по строительству включили таких известных персонажей, как Карл Иванович Росси и Александр Брюллов (старший брат Карла). Дело пошло достаточно споро. А как же ему не пойти споро. Если на строительство был выделен бюджет в почти три миллиона рублей, часть из которых была личными средствами Николая Первого. Попробовал бы кто-нибудь утырить деньги со строительства «Зенит-Арены», если бы Путин вложил бы туда десяток собственных миллиардов рублей.

В общем, к 1834 году собор был практически закончен. Он действительно оказался в духе позднего классицизма и с большим куполом. Но говорила же Фея Питерских Потопов И Ураганов: «Не высовывайся!». Первым же серьезным ураганом купол снесло набекрень. Пришлось восстанавливать и укреплять вертикаль. В 1835 году вместилище культа было сдано в эксплуатацию. Некоторое время собор даже процветал и не дул себе в портики. До 1917 года. Ничего удивительного не было в том, что собор обобрали до нитки и даже подумывали разрушить, но в силу природной лени большевики так и не собрались с духом (наверняка, святым), чтобы развалить постройку, а затем (что куда сложнее) — вывезти мусор. Собор тем временем влачил жалкое существование и эхом под куполом раздавался заговорщический шепот батюшки: «Погоди, Аксинья, придет и наше время. Навтыкаем церквей в каждом дворе, чтобы легче было в церковь сходить, чем мусор выкинуть. Дай только срок». Но это этого времени надо было еще как-то дожить: нескольких настоятелей шлепнули сталинские соколы, остальные в панике разлетелись.

Здесь стоит отвлечься. В 1886 году перед собором поставили памятник «Воинская слава» — колонна составленная из 108 трофейных турецких пушек. В 1930 году, когда нарком Ворошилов собрался с визитом в Турцию, памятник разобрали и отправили на переплавку… в Германию. В 2005 году колонну Славы восстановили. Опять из турецких пушек, как и было. Немецкие сталевары говорят, что Эрдоган вскоре собирается посетить Санкт-Петербург…

Вернемся к собору, который в 1938 году закрыли и устроили там склад Министерства связи СССР. А ведь была шикарная идея устроить в соборе полезный всему городу высокопроизводительный крематорий! Увы, не срослось. Правда был и более радикальный проект: снести церкву к чертовой бабушке, а из полученного при сносе материала построить рабочий театр. Кстати, тоже неплохая идейка. Во время второй мировой здание изрядно покусало осколками и снарядами. Все шло к тому, что время сотрет Троицкий в порошок. И в самые сжатые сроки. Но как-то выдержал, выстоял, разваленный и поросший бурьяном. В 1990 году его восстановили — тут, казалось бы, и хэппи-енд, но не таков Троицкий собор. В 2006 году сняли запрет, державшийся с XVIII века, на присутствие в храме сварщиков. Разумеется, один из демонов в маске не удержался и подпалил леса. Полыхнуло знатно. В очередной раз главный купол рухнул под гнетом объективных обстоятельств. Как выяснилось, это было даже к лучшему: после очередного восстановления на купола вернулись звезды Давида (стертые большевиками), которые Николай I задумал еще в 1826 году, когда собора не было и в проекте.

Теперь остается только подумать хорошенько о том, что еще можно улучшить в облике собора — что делать дальше, уже известно.

Из глубин исторических архивов внезапно выплывает запах. Вот прямо тут, под стенами святилища (в котором под страхом анафемы запрещается фотографировать и втыкать в мобилы) выплывает мощный исторический запах. Запах мочи. Я нервно оглядываюсь, ожидая увидеть рядом отделение ФСБ или на худой конец олимпийский комитет. Нет, все куда проще: рядом с храмом притулился Троицкий рынок. Символическое соседство, ничего не скажешь. Стоит ли относить его к неожиданностям? Вряд ли.

Трамваи в Санкт-Петербурге самые обычные — рядовое отечественное барахло. Такое, например, как ЛМ-99 (на снимке: модификация ЛМ-99АВН), выпускавшийся с 2000 по 2008 годы. С ним, кстати, связана одна забавная история. Еще во времена Януковича Украина решила закупить для Одессы партию трамваев (шо б ви знали, трамваи в Одессе ходят не только по бульваре и любят ломаться). Пристроился к тендеру и Петербургский трамвайно-механический завод со своими ЛМ-99. И вроде как в приоритете был, но тут вдруг украинской стороне пришла в голову идея проверить, что им пытаются впарить и попросить один вагон для тестовых испытаний. Что сделали наши славные отечественные производители? Правильно, гордо развернулись и отказались от участия в тендере, бросив на прощание: «Вы бы еще мочу у нас проверили!»

Настоящая неожиданность — это Витебский вокзал. Во-первых, это самый первый железнодорожный вокзал в стране. Правда, в 1837 году он назывался Царскосельским. Во-вторых, современное здание вокзала — это одна из первых общественных построек в стиле «модерн». Именно «модерн», а не «ар нуво», потому что дело было в России, в 1904 году. Встречает отъезжающих, разумеется, один из архангелов стиля — сова. Жаль только, что на левой лапе ей обломали коготок, да и стекло в часах треснуло, но это типичная питерская черта.

Внутреннее убранство вокзала восхищает. Станислав Бржозовский постарался на славу, четко придерживаясь канонов, но аккуратно вплетая в них тематику переездов.

Сам архитектор после революции вынужден был переехать в Кострому, дабы избежать праведного гнева пролетариата, но это ему не помогло. Где в 30-е он был, похоже, узнан и вычеркнут из списков паразитов. Ни могилы, ни даты смерти. Все по нашим законам: у контрреволюционеров нет ни национальности, ни религии, ни места захоронения.

Памятником Бржозовскому стало это уникальное здание, которое до сих пор провожает поезда. А венком архитектору — изогнутые металлические арки дебаркадеров.

На этой патетической ноте я был остановлен грубым окриком. Нельзя на вокзале фотографировать, видишь ли. А где вообще можно-то? Но спорить мы не стали, т.к. у моих спутниц не было лишних трех часов для ожидания результатов диспута с представителями власти.

Вот у кого в Санкт-Петербурге нет никаких проблем с властями, похоже, так это у группы инвалидов с очень странными осложнениями. Они принесли на свою сходку (говорят, что собрание было посвящено годовщине аннексии Крыма) самые большие в мире георгиевские ленточки. Поведение, конечно, очень странное, но инвалидов надо оберегать и закрывать глаза на небольшие капризы, чем и занимается полиция, неуютно переминаясь рядом. И что обозначает аббревиатура «ДОН»? Движение Отмороженных Нацпатриотов? Или же Дружный Отряд Недоумков? Есть подозрение, что у этого кружка инвалидов есть какой-то иной вариант расшифровки, но ни в коем случае с ними не спорьте (достаточная реакция — «affirmative nod»), мало ли что у них на безумье. Эта неожиданность из разряда тех, с которыми лучше не встречаться.
Размытые лица на переднем плане — это нормальные люди, так что можете в них не всматриваться.

Закаты в Питере очень драматичны. Слушая, как Высоцкий поет «В Ленинграде-городе у пяти углов / Получил по морде Саня Соколов…», почему-то представляется, что дело было обязательно на закате. И башня Дома У Пяти Углов была бы наилучшей декорацией для такой трагической сцены. Чем не приз победителю?

Весьма специфичен у петербуржцев подход к уличному дизайну. Можно нередко наблюдать, как заботливо выстраивается оформление, но обязательно какая-нибудь отвратительная деталь выпирает гвоздем в подошве. В качестве примера неожиданный по оформлению фонарь. Всё бы хорошо: и ковка сделана, и стекла раскрашены, но… На что его водрузили?! Сразу вспомнился забор Военно-медицинской академии вдоль Загородного проспекта, подсмотренный у giper.

Эффектным завершающим сюрпризом стал Толстовский дом. Нет, никакого отношения к Льву Николаевичу этот дом не имеет.

По замыслу автора (а строил этот доходный дом Федор Лидваль, благоразумно покинувший Россию в 1918 году и переехавший в Стокгольм) это должен был бы быть дом-улица. Проезд от Фонтанки на Рубинштейна обеспечивали три сквозных арки высотой по три этажа каждая. Только вот ничего не вышло с улицей, потому что проезды заполнили клумбами и паркующимися автомобилями, а въезд во двор перекрыли воротами, через которые пройти можно, как правило, только вместе с кем-нибудь из жильцов.

Строгое величие северного модерна оказывает несколько гнетущее, тяжелое впечатление. Грубые размашистые формы, темные цвета отделки, нависающие стены — прекрасная натура для фильма «Гибель скандинавских богов», но для жизни фончик не самый веселый. Тем не менее — это элитное жилье с дорогущими квартирами.

И вот тут возникает вопрос: «Питерская элита, вы совсем алё или только по постным дням?» Как можно, обладая достаточным количеством разноцветных купюр в обувной коробке, мириться с таким состоянием дома, в котором проживаешь? И это вопрос не во глубину веков жившим когда-то здесь знаменитостям вроде Аркадия Аверченко или поэта-революционера Василия Князева, а к ныне живущим здесь. Скоро ведь от Толстовского дома останутся только голые кирпичные стены и вмурованные в них сейфы-квартиры.

Маленькое отступление. Василий Князев — не персонаж, а свежеподогретая ирония судьбы. Родился в зажиточной семье (1887), но с ранней молодости начал презирать недостойный образ жизни своих родителей, которые были купцами. Заметьте: купцами, а не жандармами, заводчиками или землевладельцами. Его родители торговали, а сынок в это время вел политическую деятельность, за которую в итоге был исключен из учительской семинарии. От этого огненный пыл молодого революционера стал еще жарче и приобрел возвышенную тональность: Вася начал писать стихи. Разумеется, сатирические. Свою сатирическую сущность он к революции сумел раскачать до таких размеров, что во время Гражданской войны был отправлен на фронт с агитвагоном пролеткульта. И все у Василия было прекрасно, и квартирку в Толстовском доме получил (номер 301 — нумерация квартир в этом доме состоит из этажа и непосредственно номера квартиры, как в отелях), и книжки издавал, и в командировки ездил, но только все ему было мало. И замахнулся революционер Вася на «большую прозу» — решил написать книгу об убийстве Кирова. Не идиот ли? Это все равно, что сегодня начать писать книгу о взрывах домов в Москве. Будущая книга успела приобрести только трех поклонников, которые и отвесили писателю срок, отправив его без лишних размышлений куда подальше. Умер Василий на этапе, в паре сотен километров от Магадана, сочинив своей жизнью яркое сатирическое произведение.

После сытного обеда

В кабинете у Володи

Долго шла у нас беседа

О страдающем народе.

(В.Князев)